которую они тогда (для меня) завоевали. Как странно! Об этом не может быть и речи, об этом и не было речи. Я нападаю не на свободу, а на проявление неравенства и несвободы в самой демократии.

Я родился в 1967 году, сейчас мне 55 лет, так что точно уже не angry young man[190]. И в частном порядке, и публично на меня, как правило, нападали еще более старые и более белые люди, чем я, такие как боннский философ Вольфрам Хогребе, германист из Билефельда Клаус-Михаэль Богдал и бывший глава редколлегии Баварского радио Герхард Лошер. Хогребе родился в 1945 году, Богдал – в 1948, и, насколько мне известно, Лошер тоже на пенсии. Если Лошер в FAZ и Богдал в Tagesspiegel хотя бы пытаются аргументированно оспорить мои рассуждения, то письмо Хогребе в редакцию от 10 февраля – это исключительно личный выпад с целью дискредитировать и оклеветать меня. В нем, среди прочего, говорится: «Мне противно это распространяемое теперь и среди младшего поколения самодовольство ради дешевого самовозвышения». Здесь конфликт Запад – Восток проявляется не только в восхитительном патернализме, но и как конфликт поколений, отцов с Запада и сыновей с Востока, для которых они делали все. Из-за того, что я посмел взять слово, они выходят из себя. Этот конфликт к тому же переводится в иерархические отношения учитель – ученик, если вспомнить, что прежде всего я для него не более чем «ассистент», каким, кстати, был и Хогребе когда-то, только он запамятовал[191]. Разговор на равных упорно отметается. Более того, Хогребе хотел бы отправить меня в Хоэншёнхаузен[192], поскольку я, видимо, подзабыл, какой ужас тогда творился. Моя память якобы искажена, усечена и неадекватна, а его представляет все в верном свете. При этом он впадает в сентиментальность, вспоминая, как прекрасно было в девяностых, когда сам он приехал преподавать в Йену, а по всему Востоку в это время тысячи и тысячи теряли работу и даже лишались всех средств к существованию. На его же взгляд, все тогда, безусловно, любили друг друга в едином порыве восстановления, старые и новые коллеги, особенно хорошо ладившие с «местными секретаршами» (!)[193]. Он подчеркивает, что в Йене после революции были восточногерманские ректоры. Как будто кто-то отрицает этот исторический факт. Никоим образом. Только мой интерес в другом: почему теперь больше нигде нет ректоров с Востока? И почему бы им не быть в Констанце, Кёльне, во Франкфурте-на-Майне или Гейдельберге? Но положа руку на сердце, Хогребе хочет послать меня в Хоэншёнхаузен не на экскурсию для освежения моей явно поврежденной памяти, а обратно в ГДР, узником бывшей тюрьмы Штази, словно я каким-то образом защищаю неправовое государство, слезливо оплакиваю его или еще как-то завяз в ностальгии. Об этом нет и речи. И никто, в том числе и я, не оспаривает те позитивные изменения, которые произошли после 1989 года. Я говорю о другом! Критиковать сложившееся неравенство не значит защищать ГДР. То, что это приходится объяснять, и утомительно, и смешно. Какая нелепость! И на этом основании Востоку как обществу в целом отказывают в праве голоса. Запад не хочет понять, что критика «Запада» – это не решение в пользу «Востока» или даже ГДР, а часть необходимого процесса саморефлексии нашей демократии, и именно тогда, когда легитимность демократии во всем западном мире уже довольно долго испытывается на прочность.

Та же проблема просматривается и в отклике Клауса-Михаэля Богдала, который в своей статье в Tagesspiegel от 23 февраля 2022 года вводит в заблуждение, когда говорит, что я отстаиваю «восточную идентичность, сформированную рождением, местными связями и общественным опытом». Но я нигде не провозглашаю такую идентичность, наоборот, сообразно с «дезидентификацией», решительно отметаю такую атрибуцию. Для меня не проблема быть немцем с востока географически и исторически, ведь есть немцы с юга, севера или запада, но вызывает аллергию, когда меня пытаются сделать «восточным немцем», со всеми вытекающими уничижительными последствиями. В этом фундаментальное различие. Кроме того, я никогда не изображаю из себя «жертву», как считает Богдал. Это выглядело бы фальшиво, претенциозно и гротескно, к тому же какие для этого основания у профессора? Я пытаюсь своими средствами описать коммуникативные механизмы в господствующем на протяжении тридцати лет дискурсе. И нигде в своем тексте даже не упоминаю, тем более в плане сравнения, «мигрантов и беженцев», которых он хочет ввести в игру.

Моя бывшая коллега из Йены Сандра Кершбаумер в обстоятельной и довольно желчной статье, опубликованной 9 февраля в FAZ, по сути, тоже выражает несогласие. Несмотря на все то, что она признает правильным, я, по ее мнению, своими обострениями и упрощениями только углубляю пропасть. Хорошо по этому поводу сетовать, если стоишь на «правильной» стороне пропасти. В повседневной жизни, говорит Кершбаумер, «мы прекрасно ладим друг с другом». Несомненно, на этом уровне сосуществования так оно и есть. Мы говорим на одном языке, правда, это не тот же язык[194], у нас общая история до 8 мая 1945 года, мы заводим дружбы, может, даже женимся, все перемешивается, одни едут туда, другие сюда, дети вместе ходят в школу, взрослые встречаются в спортивных и общественных клубах и так далее. Восток и Запад? Нет проблем. Везде все прекрасно, чистейшая идиллия, как раз на Востоке. Так зачем же, спрашивает она, эта «сортировка, размежевание»?

Я не выдумываю различия где только возможно с политическим намерением очертить идентичность: они всегда здесь, под рукой, они существуют. И они объясняются исторически, экономически, социально, финансово, демографически, регионально сложившейся ментальностью и так далее. Я указываю на различия не для того, чтобы их выпятить, и, конечно, не ради того, чтобы возвести «новую Стену», в чем меня не раз упрекали. Наоборот, это делается для того, чтобы донести до [массового] сознания, сколь драматичен масштаб, в котором они наследуются и распространяются. Необходимо срочно что-то менять, если мы хотим, чтобы демократия как политическая система и общество как социальное устройство обрели свою меру, свою золотую середину, свое равновесие. А разве в быту, на улице и в самом деле не заметна разница? Разница в габитусе, языке, манерах, жизненных шансах, социальном положении? Разница в заработке, достатке, наследстве? В тех решениях, которые приходится принимать, сообразуясь с доходами, например выбор школы для детей, места жительства, типа жилья, автомобиля, доступных мест отдыха и видов отпуска и т. д. и т. п.? В сентябре 2022 года новостные программы сообщали, что немцы тратят все больше денег на свой главный фетиш – автомобиль. Престижно иметь большую машину и все чаще